Ристо.
Новости
Дополнения
Библиотека
История
Творчество
Реальность
Архив
Форум
Гостевая
Ссылки
Сайт родился
15/01/2003
1. Мостар - 91. Они впервые встретились в кафе отеля “Неретва”. Шел 1991 год – над Мостаром летали штурмовики СРЮ, придавая городу особый колорит. Случайное совпадение – она ждала Дацу, самолет которого в тот день так и не приземлился в аэропорту Сараева. И, наверное, у нее был слишком несчастный вид, потому что сидевший за соседним столиком парень вдруг подошел и сел рядом. “Ристо…” “Что?..” - она подняла взгляд, не сразу осознав, что обращаются к ней. Парень улыбнулся, прижав два пальца к виску – на мизинце сверкнул перстень с четырьмя бриллиантами. “Ристо – так меня зовут…” “А…” - она медленно откинулась на спинку стула. – “Ристо…” - попробовала произнести – звуки, словно россыпь самоцветов в старой шкатулке из розового дерева. Будто держишь на ладони капли летнего теплого дождя, освещенные солнцем… Взгляд упал на столик, пробежал по его поверхности и застыл на руке Ристо, словно от нее исходил невидимый остальным свет… Ристо пил водку, постепенно пьянея, большие глаза заблестели непривычно, и от этого стало как-то не по себе… Они просидели до закрытия кафе, пока на землю не опустились первые сумерки, укрывшие теплой волной. И где-то внизу шумела река… Ощущение времени распалось, легкая паутина, связывающая события, натянулась и… порвалась, когда пришла повестка в армию. Поздно вечером майор Джинджич, а для Куны – просто двоюродный дядя, у которого она отдыхала летом, приволок Ристо в дом. Джордже Джинджич, косовский серб, уже пять лет живущий с семьей в Мостаре, придерживался той идеи, что каждый настоящий мужчина просто обязан защищать отечество. Ристо был другого мнения. Именно поэтому, быстро сообразив, что игры кончились, он растерялся. Он еще хотел жить. Джордже втащил Ристо в квартиру и с порога приказал: “Милан, поройся у себя – найди чистую рубашку!” Потом свирепо уставился на македонца. Тот с унылым видом снимал ботинки. “Не залей мне кровью коврик… В ванную, дурак!” Потом вытащил, сигареты, прикурил и произнес как-то особенно вдохновенно: “Вот дерьмо!” Спустя полчаса абсолютно белый, даже на фоне милановой накрахмаленной рубашки, Ристо был препровожден в гостиную, накормлен и уложен спать там же на диване. Куна села рядом, осторожно погладила забинтованные запястья македонца. Его глаза закрывались, постепенно сходясь к переносице, взгляд становился все более развратным. Или Куне так казалось. Ристо смотрел в ее глаза – большие, глубокие – и растворялся в них. Не мог ничего сделать, не мог двигаться – сил не было. Но от ее руки становилось легче. Боли в запястьях он уже не чувствовал. А потом она коснулась виска – и он заснул. Проходя к себе, Куна задержалась возле комнаты дяди и прислушалась. “Я нашел его на улице – в квартале от дома. Он сидел на поребрике, он был пьян и опасной бритвой чиркал себя по рукам. Йованка, я не мог его бросить вот так. У нас непатриотичная молодежь…” Последовал глубокий вздох и робкая реплика жены: “Ну, не всем же сладко умирать за отчизну…” “Вот именно”, - согласился он. Куна не стала дослушивать.
2. Dulcis est pro patria mori. Война, как ни удивительно, затянулась. И, лежа в окопах под Вуковаром, Ристо пытался не думать о том, что здесь и останется. Один за другим ребята, с которыми он в этой грязи валялся, к которым он так привык, один за другим они умирали. Сербы, для которых эта война была чем-то гораздо большим, ….. А он – македонец, родившийся на территории Сербии, живший там – для него эта война стала очередным кошмаром, он не понимал, как можно без эмоций убить человека. Хотя видел каждый день. И не мог привыкнуть. И дрожал палец на курке. А бесконечные молитвы простить за все летели в низкое облачное небо. Наверное, достигая адресата, потому что пули свистели рядом, рикошетили о стены, гибли люди, а он – оставался. И каждый раз губы судорожно шептали: “Све jе твоjе, Боже…” Он обвел взглядом наполовину опустевший окоп. Стиснул зубы. От недосыпания, от плохого табака, от скудного питания болела голова, будто в виски воткнули раскаленные стальные иглы. Перед глазами плыли темные круги. Кто-то тронул за плечо. “Ристо…” - Стеша, взводный, держал в руках автомат. “Да?”. “Я больше не могу”, - и он тоже. Глаза в землю, голос едва слышен. И это – взводный. А что делать ему – обычному рядовому? Бросил, стараясь как можно безразличнее: “Пройдет…”. “Кому ты врешь?” - боль пронзила сознание. – “Кому ты врешь, Ристо?!” - Стеша покачал головой и пошел прочь, прихрамывая. Автомат болтался на спине, словно крест. Снег падал крупными пушистыми хлопьями, лип на ресницы, на волосы. Ристо наклонился, сгреб снег в ладони, встал на колени. А потом медленно повалился набок и так застыл. Адама Петровича Ристо ненавидел. Вслух не сообщал об этом никому, но ненавидел сильно, полагаясь на интуицию, редко подводившую его. Особенно здесь, на войне. К тому же единичного случая обычно достаточно, чтобы понять, что из себя представляет человек. Откровенная жестокость Петровича поражала Ристо. Никогда в своей жизни Ристо не смог бы поднять руку на женщину, никогда не смог бы убить безоружного. Адам мог. Мало того, он бравировал этим. Они ехали в джипе Петровича по окружной дороге. Адам гадко ухмылялся, обнажая желтые зубы, и рассказывал очередную похабную историю из личной жизни. “Так вот, я и говорю тебе”, - он закурил и сплюнул в окно. – “Наши бабы гораздо круче хорватских, это точно, поверь…” - он хохотнул. “Дрянь какая”, - удивительно спокойно подумал Ристо, крепче сжав руль. “О, притормози, притормози”, - Адам заерзал на сиденье. “Чтоб ты обоссался”, - мысленно пожелал Винавер, но вслух промолчал. Петрович был горячим парнем с огромным тараканом в голове, причем усы этого таракана торчали у Адама из ушей. “Притом, зацени, вчера с одной развлекался…” - блаженная улыбка раскосила деревенское лицо Петровича с широкими скулами. Он продолжал болтать, даже отливая. “Ну, приспичит тебе посать в лифте с контактным полом”, - мстительно предсказал Ристо. “Там, кстати, похоже, трупешник валяется”. – Адам указал куда-то в поле. – “И баба. Пошли, посмотрим”. – он вразвалочку направился прочь. Ристо запер машину и осторожно пошел следом. “Так я и думал! Баба. Да еще брюхатая!” “Беременная”, - тихо поправил Ристо. “Точно. То есть документы-то у нее сербские, да только откуда мне знать, не хорватский ли выблядок у нее в животе, а, приятель? Давай, я тут недалеко в горах местечко знаю – с месяц никто не найдет, ежели что”. “Сволочь…” - Ристо сел за руль. Мысли путались. “Ладно, там придумаю. По ходу событий…” Адам распахнул дверцу и выволок девушку из машины. “Давай, я хочу сейчас… Ристо, присоединяйся!”. “Мразь…” - пальцы заскользили по прикладу автомата. Петрович зажал сербку в угол… Времени оставалось мало – Винавер, не привыкший стрелять в спину, позвал: “Адам!..”. Тот обернулся. Ему в лицо смотрели два горящих зеленых глаза. И черный зрачок автомата. “Рехнулся? Совсем с ума съехал?!” - заверещал неудавшийся насильник. “Нет”. – очередь из АК прошила голову Петровича. Брызнула кровь вперемешку с мозговой жидкостью. То, что еще секунду назад было Адамом Петровичем, рухнуло на землю под ноги онемевшей от ужаса девушке. “Да. Месяц никто не найдет”. Ристо мрачно сплюнул сквозь зубы. “Покойся с миром… если сможешь…”
3. Dulcis est pro patria mori – на бис! В психиатрическую клинику в Крагуеваце Винавера устроил все тот же Джордже Джинджич, слышавший историю об Адаме Петровиче из первых уст. Родители, жившие в Белграде, оказались этому событию безумно рады, лишь бы сына больше не призывали. Джордже был, как обычно, особого мнения: “Мужик не должен быть слабым и рефлексивным. Иначе он не мужик”. – лаконично сформулировал он. “Это на будущее. На войне нельзя поддаваться эмоциям. Это мешает. Хотя ублюдка Петровича нельзя было не прикончить, соглашусь. Скажи спасибо, что его списали на боевые потери при обороне города, чучело!”. Ристо попытался возразить: “Но ведь люди… Люди умирают…”. “Точно, а завтра подохнешь ты, потому что человек, пустивший пулю, окажется менее нежным, чем ты. На войне есть только враг. Запомни”. Он все понял. Именно поэтому ровно через месяц уехал из Крагуеваца на попутном товарном поезде в Белград. За время пребывания в психиатрической клинике Крагуеваца родители ни разу не навестили его. Собрав вещи, уже через неделю он вовсю маршировал в одном из летучих отрядов Аркана. И ловил на себе его одобряющие взгляды. Однако в этот раз что-то не срослось. Концы не связались, и узелок соскочил. Потому что хорошо продуманная операция стала известна каким-то образом хорватам, и отряд попал в окружение. Ристо, все размышлявший на тему, как это – получить пулю, увидел метрах в двадцати от себя парня с автоматом. И на секунду задумался, смотря в его глаза. Они так напомнили Куну… Этого мгновения оказалось достаточно – выстрел прозвучал с той стороны. Окопавшийся Сретен увидел лишь, как Винавер вдруг поднялся, опустив автомат. А потом, даже раньше звука выстрела – развернулся и упал, раскинув руки. У него были глаза Куны… Боль разливалась по плечу и груди. Одна пуля попала в правую руку – Ристо почувствовал, как его швырнуло вбок – словно большая морская волна – поэтому еще одна пуля, медленная, на излете, вошла чуть выше солнечного сплетения. Он падал медленно, будто плыл по воздуху, опускаясь; он все успел понять, прежде чем щека коснулась коснулась земли. Он увидел небо, и стайку воробьев, потревоженных выстрелами, и большие карие глаза Куны. “Куна…” - растерянно позвал он, чувствуя, что происходит что-то не то. – “Куна”, - отозвались непослушные окровавленные губы беззвучно. “Вот, наконец, она – моя пуля. Чтобы все успеть осознать, всю свою жизнь, а потом – умереть… Больно…” - ему казалось, что сейчас остановится сердце – он считал удары, из глаз лились слезы, он захлебывался чем-то горьким… И наконец, не выдержав, глухо завыл, забился на земле. Кровь расплывалась по камуфляжу. Длинные темные волосы, растрепавшись, прилипли к вспотевшим вискам… Он увидел небо. Голубая лазурь треснула и потускнела. Все дальнейшее виделось сквозь розоватую пелену. “Заткнись, - сурово прошептал Йоханович. – Всех попалишь!”. Ристо продолжал стонать, но тише. “Совсем заткнись…” - зашипел Сретен и накрыл рот Ристо ладонью. Винавер задергался, не в силах пережить боль. “Господи Боже! – Йоханович прижал македонца к земле. – Я тебя сейчас убью… Ты уже полудохлый, а я еще не хочу умирать…”. Ладонь Сретена была красной от крови Ристо. Тот судорожно вздохнул – увидел лицо Йохановича, кровь… По телу пробежала дрожь, и Ристо потерял сознание.
4. Аркан. Радован Карич чувствовал себя разбитым. Босниец, записавшийся в отряды Аркана, врач, он не мог привыкнуть к войне, к неизбежности смерти. Машина Аркана развернулась у постройки. Карич вздохнул – ему был глубоко симпатичен Ражнятович с его идеалами партизанской войны. Но каждый приезд означал одно – кого-то из команды ранили. А может, и убили. “Я тебя умоляю…” - руки Аркана заливала кровь. “Это не мне нужна помощь – у меня парень ранен. Ему чуть больше двадцати…”. Ристо неподвижно лежал на подстилке. Зубы сжаты, большие глаза совсем черные – расширившиеся зрачки перекрыли радужную оболочку. Карич краем глаза видел, как внимательно следит за действиями Аркан. “Я вряд ли смогу помочь…” - Радован пощупал пульс и осмотрел раны. Ражнятович нахмурился и переспросил: “Он останется калекой?” “Он умрет”, - развел руками Карич и заметил, как в лице собеседника что-то дрогнуло. “Тогда дай ему морфина, черт бы тебя побрал! – прорычал Аркан, сжав кулак. – Я не хочу, чтобы он умирал так!” - он отвернулся. Карич услышал лишь невнятные слова о воинском долг и родственниках в Белграде. “Я постараюсь… - вздохнул Радован. – Помогите перенести…” Ристо лежал под капельницей, переодетый в широкую белую рубашку с короткими рукавами. И так нпривычно было ощущать себя живым… Это чувство – не эйфория и даже не удивление… Боль, перечеркнувшая реальность, вся жизнь, пролетевшая перед глазами, как один миг, ладонь Сретена, пахнущая табаком… А потом – чьё-то взволнованное лицо, плывёт взгляд… Крик – резанул по ушам. Это – я? Не хватает воздуха… красные круги… Значит, так – умирают? Теперь я знаю. Сердце стучит так часто… Так вот какие они – послдние удары сердца? Этот звук и правда важнее. Куда важнее звука первого удара… Чернота. Аркан отпустил руку Ристо и молча вышел.
5. Больной, вас кошмары мучают? Спустя 10 лет она нашла его в Куманово. Спустя 10 лет после их последней встречи в 1991-м в Мостаре. Куна стояла перед дверью и всё сомневалась – прошло так много времени. Он – изменился. Изменилась она. Могло произойти всё, что угодно. Трель звонка прервала размышления – пальцы сами скользнули по кнопке. Дверь открылась почти сразу. Куна взглянула на открывшего ей человека. И внезапно захотелось плакать – 10 лет, 10 долгих лет превратили угловатого подростка с большими глазами в хорошо сложенного молодого мужчину. Он был – золотой мальчик, для которого не существовало проблем в жизни. Дитя цивилизации. Он стал – тенью, тонкой перепонкой между завтра и вчера, и в глазах появилась боль. Та самая, которую уже ничем не вытравишь. Потому что не стирается память о войне. Ристо стал выше, шире в плечах. Что-то мрачновато- орлиное проявилось в чертах лица. Но глаза остались прежними. И тяжёлая волна иссиня-чёрных прямых волос падала на плечи, растекалась по лопаткам. Он замер на пороге. Молча. Потом вдруг, словно очнувшись, пробормотал, что, мол, нельзя вот так стоять на пороге – примета плохая… Он говорил, говорил – всё какие-то незначащие вещи. Куна приподнялась на носках и прикрыла маленькой ладошкой его рот. Ристо поймал её руку. “Куна… - он судорожно вздохнул. – Я…” - и внезапно расплакался. За окном шёл дождь. Он мешал уснуть, и Куна ворочалась с боку на бок. Шум воды, шелест листьев – всё это навевало странные реминисценции. Диван Ристо был пуст. Куна спустилась вниз, в гостиную, по скрипучей лестнице, крашенной белой краской, потрескавшейся от времени. Ристо стоял у окна. Он вообще любил огромные окна – может быть, не хватало свободы… Темная фигура на фон серого дождливого неба. “Ристо…” - он не обернулся. Он не слышал, поглощенный какими-то своими мыслями. Куна подошла ближе – Ристо смотрел куда-то в предрассветную даль, в дымку дождя. Она пригляделась – и вдруг увидела – так отчетливо, так ярко – сквозь дождь, там – вдалеке, почти сливающиеся с горизонтом висячие сады и белые башни минаретов, изразцы, непрерывным узором покрывшие стены зданий, золоченые купола храмов. И здесь – на подоконнике – изогнутый сосуд, инкрустированный яркими камнями… Она протянула руку, чтобы дотронуться… Мираж рассыпался пылью дождя, упал на землю, на мгновение отразившись в лужах. “Я видела”, - прошептала она. Ладонь Ристо уперлась в стекло. “Я тоже”, - глухо ответил он. И отвернулся. Петрович остановил машину возле ущелья. “Вылезай!”. Девушка, одной рукой неумело поддерживая разорванную кофту, ступила на землю. “Боже, прости меня… прости”, - в который раз пронеслось в голове. Руки привычно легли на оружие. И странно – не было страха, не было нервозности. Наверное, потому, что убить подонка совсем не то, что невиновного человека. “Здесь, сейчас!” - вопли Адама напомнили крики из дешевых порнофильмов. Я не могу стрелять в спину… “Адам!” - затишье перед бурей. Секундная пауза – она длилась сотни лет. Я убью человека. Сейчас. Между тем, кем я был, и тем, кем я стану – пропасть. Выстрелы. Кровь – брызнула на лицо. Солоноватая теплая жидкость. Посмотреть – не промахнулся ли… Пальцы Петровича, будто бы в предсмертной агонии, сжались. Медленно раскрылись глаза. “С-сука… – прохрипел он. – Ты… подохнешь медленно…”. Кровь заливает лицо. “Я тебя убил – не может быть…”. Последним осмысленным движением – распрямился, схватившись за горло – перехватило дыхание. “Ристо…”. Темнота. Ночь. Куна, свернувшись возле его ног, приподняла голову: “Ристо, ты что? У тебя кошмары?”. Он нервно дышал, держась за горло, глаза горели. “Да… да”. “Что тебе приснилось?”. Он испуганно посмотрел на Куну, растерявшись, не зная, что сказать. “Война, - она сама догадалась. – Давай, встань под душ, я сделаю тебе чаю, - она обняла его за плечи. – Все будет хорошо”. “Ты не понимаешь… Я убил человека. Я знаю, он был подонком, но он был живой… Война, Куна, делает людей странными – они будто бы сходят с ума. Я убил не одного человека. Многие из них…” - он запнулся, но потом продолжил: “Все они были достойны жить. Ну, вот, - он грустно улыбнулся. – Я только что признался, что решаю, кому умирать. А это вправе решать только Бог…”. “Ристо, война кончилась. Через это прошел не ты один. Вас были тысячи, понимаешь?”. Он неопределенно пожал плечами. Дождь все так же монотонно стучал по крыше. Мысли Куны путались – она так хотела объяснить Ристо, что жизнь – продолжается. И что бы ни было в прошлом – оно пройдет, его надо помнить, но нельзя постоянно прокручивать в памяти отрицательные события. Ристо достал из шкафа черный шелковый платок и положил на кровать. Потом начал шарить по ящикам. “Где- то были таблетки…”. Куна поперхнулась: “Ты что, наркоман?”. Ристо поморщился с досадой. “Спать. Хочу спать не только днем. А ночью – страшно”. “Значит, так, - Куна стукнула ящиком стола с такой силой, что задрожали стекла, а Ристо схватился за голову. – Давай, не придуривай! И убери платок! Ложись спокойно, я посижу рядом. Сам себя настраиваешь!”. Он лег в постель и замолчал. Будто бы расстроился отчего-то. Сжал губы и отвернулся. “Ристо, - она повернула его лицо к свету. – Ты что... – Куна провела пальцем по его щеке. – Плачешь? Поплачь. Все будет хорошо, поплачь... Плакать надо, надо хоть иногда. Слезы для мужчины – это не позор. Слезы – это очищение...” – она гладила его по волосам, успокаивала, словно ребенка. Было более всего странно, что этот вполне взрослый человек, прошедший войну, оказался таким... Он остался таким, каким она встретила его 10 лет назад – 18-летним хрупким мальчиком с ранимой душой; она прижалась к нему, ей захотелось успокоить его, закрыть от всего неприятного.
6. The Kumanovo Affair. Комната. Темнота. Тихо шевелятся жалюзи. Свет из окна, неоновый свет, рисует на потолке их геометрически правильные тени. Его рука – на ее талии, осторожно придерживает. Она положила на его плечо голову – мягкие волосы касаются его щеки. Едва уловимый аромат ее духов – апельсин? сандал? – не разобрать. Тихий шелест, как набежавшая на гальку волна: “Я люблю тебя...” Осеннее солнце, уже не греющее и уже не такое яркое – диском на небе. Необъятная гладь Мертвого моря. Бесконечный покой. Бесконечность. Бесконечность – это все – вот эти камни – вечность над кромкой воды, эта горькая соль, эта нежная лазурь неба. Оно останется навсегда – неисчерпаемыми красками в сознании. Ночь, опустившись на город, скрыла одни очертания, сделала слишком яркими другие. Исчезли дома, лестничные пролеты; только свет неоновых реклам и пустые квадраты витрин. Две полосы хай-вэя. Цепочка желтых фонарей. Продолговатые опаловые капли света на тонких серебрящихся веточках. Ночь... Прерывистое частое дыхание – возле уха. Его рука неслышно скользит по ее волосам, по обнаженному плечу... Буря, всю ночь бесчинствовавшая на Сувоборе, к утру улеглась, похоронив под снегом, в зябкой белизне, землю, старую траву, рыже-пегую от ранних заморозков. Серое небо в дымке предрассветного тумана. Но вот сквозь него, разрезая кисею мглы, пробивается первый солнечный луч – блеклый, слабый. Он рассеивается на мельчайшей снежной пыли, еще стоящей в воздухе, мерцает, перечеркивая небосклон... Ночь выпьет его без остатка – на одной из бесчисленных улиц. Город примет его в свой лабиринт, как тьма принимает частицу себя. Он пройдет путь до последнего вздоха, чтобы, упав на мокрый от летнего дождя и еще мокрый асфальт, посмотреть в ночное небо, покрытое пылью звезд. Прикосновение его пальцев к ее шее. Ее губы находят тонкую пульсирующую жилку на его запястье. Грозди рябины – красные, с рыжиной, до первых морозов – терпкие, жесткие, чуть горчащие. Все изменится – сменится ветер, унесет последние лепестки вишни река, пройдут осенние дожди... И рябина тоже изменится – станет травянисто-пресной; если же повезет, и солнце еще оставило свой след – чуть сладкой. Зима будет холодной – непривычно много рябины – словно волна пламени прошла по деревьям, оставляя тлеющий след. Он осторожно дышит на ее холодные руки, наклонившись вперед, чтобы чувствовать, как бьется ее сердце. Он закрывает глаза. Белое золото зимнего солнца над опустевшими лесами, темными прогалинами, разбросанными по заснеженной земле. Морозно позванивают снежинки в неподвижном воздухе, слетая с веток. Тонкое серебро инея. Тропинка ведет все глубже и глубже в лес, петляет среди стволов. Мы не вернемся с этой войны времен... И все, что осталось у нас – это наша земля, это наше небо. Наши грустные балканские звезды, прекрасней которых я не знаю, наша Шар-Планина, Копаоник... Тот самый Копаоник, на отрогах которого игра угасающих лунных и рождающихся солнечных лучей сплетает узор нового дня. Я навсегда влюблен в наши реки – Неретву, Саву, Вардар, Дрину, Мораву... В их свободу и красоту. Слишком мала наша земля – но на ней хватит места двум любящим сердцам, бьющимся в такт. Ночь плавно кружит время за окном. Запах шиповника, запах меда – откуда-то из глубин сознания – так уже было – ночь, неоновые вывески... Пора созревания винограда. Сплетенные лианы – темно-зеленые листья, словно ладони. Круглые ягоды – темно-фиолетово-синие – россыпь тяжелых драгоценных камней, прозрачных на просвет, вобравших в себя солнце. Он стискивает ее хрупкие руки, прижимает к виску. На ощупь находит губами ее щеку; от него пахнет крепким табаком и валерианой. Он весь – сочетание запахов трав. Когда на склоне лета сено собирают в стога, и в дымке вечера над хутором плывет сладкий запах скошенной травы, и закатное солнце прощается с землей, чтобы, обойдя планету, через несколько часов вновь подарить ей всю свою любовь – я хочу, чтобы это длилось вечно, чтобы все замерло, чтобы связь времен прервалась, и жить в бесконечной эйфории от любви к тебе. Осень. Дождь смывает силуэты мостов – лишь цветные зонты приглушенными пятнами в серой мгле. Запах хризантем. Одинокий фонарь освещает круг мокрого асфальта. В конусе света дрожит водяная пыль. Биение сердца. Внезапная боль – черная воронка, затягивающая все глубже и глубже. Какой он – звук первого удара сердца? Наш взвод не вернется с этой проклятой войны времен. Она гладит его волосы. При свете луны они угольно-черные. Тяжелые. И невольно замирает рука на повязке – бинт под пальцами вызывает странные ощущения. Он жадно вдыхает воздух, боясь упустить, боясь забыть хоть на мгновение, как пахнет ее кожа, волосы... Их губы соприкасаются. Зеркало ночной воды, поблескивая в лунном свете, отражало низкие солоновато-горькие капли звезд. Озеро- бездонку надежно хранила гать, настеленная когда-то давно по непрочному слою прибрежной травы. Теперь, спустя время, волглые жерди потонули в жидкой грязи, полусгнили, от них пахло плесенью и сыростью. В вязком воздухе ощутимо стоял аромат поздних яблок. Гладь воды колыхнулась, пошла от прибрежной коряги кругами. Большая рыба положила на полузатопленный корень свою голову и застыла. Зеленовато-желтые глаза неподвижно вперились в темноту ночи. Крупная, матовая от времени чешуя, покрытая наростами и водорослями, делала рыбу похожей на водяного дракона... А звезды все падали и падали в воду... Ночь незаметно таяла, от кромешной темноты остались лишь неровные дрожащие тени, нетерпеливо покусываемые восходом. Рыба обвела озеро взглядом в последний раз, шумно и тяжело вздохнула и ушла в глубину. Он опускает ее на постель – тихо шуршит простынь... “Спи...”. “Посиди рядом...”. Она – в кольце его рук. И его голос вплетается в шорох песка в прибрежных дюнах, еле слышны слова: “Спи...”. Это – всего лишь одна из ночей. Из бесчисленных ночей, растворенных восходом новой зари, рождающей круг жизни... Пусть сейчас тебе кажется, что это просто сон, но потом, спустя много лет, ты поймешь, почему звезды над нами – совсем иные, почему, несмотря на все страдания, мы не потеряем веры в себя и в Бога, почему наша любовь бесконечна... И почему мы с тобою видим в дымке дождя несуществующие города... Его руки – как крылья – обнимают, уносят куда-то далеко... В розово-желтых бликах восхода встает новый день. Светает...
7. Вместо эпилога: Kumanovo – Beograd – Мostar – Vukovar – Kraguevac – Beograd – Tetovo – Skopje – Kumanovo – ?
Рассказ опубликован на сайте Проза.ру. Там же вы можете прочитать другие произведения этого автора.
Горан Хаджич.