Эхо войны.
Новости
Дополнения
Библиотека
История
Творчество
Реальность
Архив
Форум
Гостевая
Ссылки
Сайт родился
15/01/2003
Куна Джинджич
Миятовича разбудил стук в дверь. Пока Драгослав лихорадочно соображал, кто бы это мог пожаловать в третьем часу ночи, стук повторился.
На пороге стоял Йокович – в чистом костюме, с бумажным конвертом в руках.
- Звонимир? – Драгослав ошарашенно посмотрел на соседа. – Ты чего это… при параде…
- Я… - Звонимир тяжело вздохнул и протянул конверт. – Возьми себе, пожалуйста…
- Ты куда-то уезжаешь?
- Можно сказать и так. – Уклончиво ответил Йокович. – Видимо, надо было попрощаться… Поговорить…
- Не проблема – я сегодня один. Проходи, я сварю кофе… - Драгослав отступил в прихожую. – Ты не говорил, что собираешься уезжать… - Донёсся - уже из кухни - его голос. – Что-то срочное? А как же Ана и малыш? Они тоже поедут с тобою?
Звонимир молча покачал головой и присел на край табуретки, неподвижно глядя перед собой. Миятович заметил, как приятель нервно сжал руки и вздохнул.
- Что-то случилось? – Он поставил перед Звонимиром чашку с кофе. – Ты будто не в себе. Может, тебе выпить?
- Нет. Я… сказать тебе хотел, потому что не могу рассказать это кому-то другому… - Йокович закурил и прикрыл глаза. – Плохо мне… - Вдруг хрипло простонал он сквозь зубы. – Умереть хочу!
- Сделай милость, только не в моём доме. – Улыбнулся Драгослав. – Мне и без того проблем хватает.
- Я расстрелял их. – Коротко бросил Йокович. – Двадцать человек. Ты слышишь, Дража? Я расстрелял их… Чтобы не расстреляли меня. Прошло десять лет. Помню ли я их лица? Некоторых. Снятся они мне. Стоят – молчаливые, оборванные… Я говорю с ними. Иногда. Они – иногда – мне отвечают. Парень один мне запомнился – совсем ещё ребёнок, ему лет 19 было. Стоял такой бледный, в выцветшем камуфляже… И глаза у этого мальчишки были такие светлые…
Я родился в Сребренице, Дража. Мне 35 лет. Когда под вечер в город вошли войска, никто и не думал, что закончится всё именно так. Но военные будто взбесились – повытаскивали из домов, выстроили на улице… Мы ничего не понимали. Наконец до кого-то дошло: это расстрел. И по ряду покатилась горячая волна шёпота. Женщина, моя соседка, она была крёстной моего брата, и моей крёстной, тихо заплакала… Вдоль шеренги прошёл офицер армии – он внимательно смотрел в лица людей. Не знаю, что он пытался увидеть. Может, слабость, может, унижение, страх… Не знаю. Он остановился напротив меня и выдернул из строя. «Ты! Серб?» Я что-то пролепетал – не помню, не помню… Меня тошнило, у меня ноги подкосились, я чуть не умер от страха. Это не смешно, Дража, это ужасно… Он сунул мне в руки автомат и подтолкнул вперёд: «Давай, если ты серб, расстреляй их!» Мать твою, я жил с этими людьми всю свою жизнь, и мне было абсолютно всё равно, кто они по национальности, а тут приходят какие-то хмыри в погонах и говорят: давай, мол, ты серб, ты тут вроде как выше их всех, расстреляй их. Я не виноват, что у меня внешность такая, у меня действительно родители – сербы, но… Они видели, что я мешкаю. Ха! – Лицо Звонимира нервно перекосилось. – Они, наверное, полагали, что я схвачу автомат и начну косить толпу направо и налево… Но я медлил, и военные решили ускорить действие. Из толпы вытащили ещё одного парня, в камуфляжной куртке, Зорана, ему 27 было, он с моим старшим братом дружил очень. Он был старше меня… Просьбу повторили. Он отказался. Офицер орал, что убьёт его, расстреляет вместе со всеми, а он только угрюмо молчал, смотрел себе под ноги… Один из солдат навёл автомат на женщину и сообщил, что будет стрелять в каждого, пока Зоран не возьмёт оружие в руки и не займётся делом. Он почти уже нажал на курок, но тут Зоран метнулся ему под ноги – и выстрел шарахнул в воздух…
- Что стало с Зораном после такого показательного выступления?
- Его убили. Не знаю только, было ли ему менее больно от мысли, что он – герой… Его долго били ногами, он приподнимался с земли, он пытался ответить на удары, но у него плохо получалось против десятка ублюдков. И помочь ему никто из нас не мог – все хотели ещё немного пожить… Странное это желание – пожить ещё немного, хотя эти мгновения ты будешь страдать как никогда… Это продолжалось, пока он не затих на земле – весь в крови, закрывая ладонями голову. Один из солдат сел, придавил ему коленями плечи, и одной рукой обхватил Зорана за подбородок, закинув его голову назад. Второй опустился рядом на корточки и начал неспеша что-то делать. Мне было не видно, я только потом понял, что. А тогда Зоран, пришедший в себя от боли, орал, хрипел и метался на земле. А я не мог поверить, что сейчас передо мною в грязи лежит этот красивый парень, которого я знал с детства… Его связали и проволокли ничком до ближайшего дерева. Это была яблоня. Огромная, раскидистая, с рассохшимся от старости стволом. Кто-то из военных мрачно пошутил, что теперь пойдёт традиция - предателей вешать на яблоне. Зорана повесили вниз головой, он дёргался, он умирал, у него кровь из носа и рта текла, он ею захлёбывался, а они – бравые военные, слуги своей отчизны, представители государства и его политики, здоровые мужики – им всем за тридцать уже перевалило – смеялись, наблюдая его мучения. Объявили, что так будет с каждым, кто откажется выполнять приказы. Я смотрел на Зорана – он обвис на ветке, под ним лужа крови собралась. Он уже не орал – тихо скулил, вздрагивая. Офицер подошёл к нему и прошептал: «А ведь ты мог жить…» И выстрелил ему в висок.
Повернулся ко мне и спросил: «Хочешь так?» Я не хотел. «Стреляй. Стреляй, мать твою, если ты настоящий серб, а не такой, как этот ублюдок!» И ткнул мне в затылок пистолет… Я вскинул автомат… Я не думал – я просто стрелял. Просто жал на курок – мне вдруг стало беспричинно весело, захотелось и себе пулю пустить – заодно… Когда патроны кончились… - Йокович уронил голову в ладони и замолк.
- А потом? Что ты делал потом? – Драгослав осторожно коснулся плеча приятеля.
- Я… я расстрелял их. – Прошептал тот. – Я упал на землю, меня тошнило, и в ушах шумело… Помню, офицер подошёл ко мне, похлопал по плечу и сказал, что теперь он верит, что я настоящий серб. А затем – они ушли… Я поднялся и поковылял к Зорану. Он всё так же висел – мёртвый, с разбитым лицом, весь в грязи. Лицо, знаешь, было такое страшное, побелевшее буквально за несколько минут, и открытые глаза – голубые, неподвижные… Они уже ничего не видели, и слёз моих они не видели тоже, конечно… А я плакал… Он прокусил от боли нижнюю губу – на ней выступила кровь – такой крупной тёмной каплей… Я прикоснулся к ней пальцем и она скатилась на мою ладонь. Я перерезал верёвку и он упал в мои объятья, ещё тёплый, но уже совсем неживой. Я положил его, присел рядом, снимая верёвки с его рук и ног. Вот тогда я и увидел, почему он так истошно кричал – каждый палец был сломан. Некоторые – в нескольких местах. И я в замешательстве, с тихим ужасом целовал эти переломанные пальцы, я гладил его по волосам, я говорил ему, что не хотел, что я не предатель… Мне в какой-то момент показалось, что он услышал и простил меня… У него были яркие голубые глаза. Яростно-голубые, такого цвета небо летом… Меня тогда поразили его запястья – тонкие, почти женские. Верёвка стёрла кожу – до крови, до глубоких ссадин… Он всю мою сознательную жизнь дружил с моим братом, но, представляешь, мне и в голову не приходило, что этот парень умрёт так жутко, и что я буду его хоронить… Я всё смотрел на него, будто в ступоре, и никак не мог привыкнуть к мысли, что он мёртв. Всё думал – сейчас он откроет глаза, встанет – пусть побитый, пусть – весь в крови, но – живой… И мы пойдём домой… Веришь, в тот момент я почти любил его, любил его раны, его страдания, его боль… Я любил его - он не совершил того, что сделал я. Может, я даже не имел права теперь к нему прикасаться… Ведь я их убил… Господи, ну почему я такой урод? Мою семью вырезали мусульмане, потому что мы сербы, а родная армия, призванная защищать, обязала меня стрелять в моих же приятелей – по той же причине… Этот мальчик, которого я запомнил, в старом камуфляже… Он испуганно смотрел на меня - ведь мы жили в двух домах друг от друга… Он не верил, что я нажму на курок – до самого последнего момента. Он смотрел без испуга, с некоторым интересом – почти детским, когда ребёнок ещё не осознаёт опасности. А когда поверил – побледнел и сжал и без того почти бескровные губы. Он умер мгновенно. Это - единственное, что я смог сделать для него.
Я похоронил Зорана. Я не хотел, чтобы его тело кто-то трогал. Я с него крестик снял… Чтобы мародёрам не достался… Военные всегда мародёрствовали – тащили всё подчистую… И мальчишку этого, Милана, тоже похоронил. Понимаешь, я не мог по-другому… Нельзя покойников вот так оставлять. Не по-христиански это… Я бы и остальных похоронил, но времени не было – я уехал, я хотел забыть весь этот кошмар… Осел после войны здесь – в Сараеве… Теперь ты знаешь всё… - Звонимир Йокович встал из-за стола и молча вышел на улицу.
Драгослав выскочил следом, схватил приятеля за плечо и грубо затащил обратно.
- Ты куда собрался?! Повеситься на ближайшем дереве?
- Отстань. – Зло огрызнулся Йокович. – Что я теперь могу изменить?
- Вот именно, что ничего. Поэтому самое глупое, что ты можешь сейчас сделать – это сдохнуть.
- Я – предатель…
- Ты – дурак. – Серьёзно поправил Миятович. – Я сварю ещё кофе. Сегодня ты ночуешь у меня. Завтра я всё объясню Ане…
- Почему ты это делаешь?
- Я давно тебя знаю. Ты не стал бы стрелять в людей без очень веской причины. А самозащита – это причина, Звонимир… И потом, мне не улыбается идти за твоим гробом. Уж лучше наоборот. – Драгослав усмехнулся. – Иди, снимай с себя пиджак, встань под душ и ложись в спальне. Я принесу тебе парочку журналов…
- Ты не боишься, что я просто вскрою себе вены, пока буду в ванной?
- Ну, во-первых, ты не стал бы говорить мне об этом, если бы действительно собирался так поступить, а во-вторых, давай, ради Бога, тебя всё равно откачают. Да, а что, собственно, в конверте?
- Крестик Зорана, документы и письмо с признанием вины в преступлениях против человечества…
- Точно, дурак. Значит, так: я оценил твоё бессилие бесстрашия. И хватит. Это, конечно, мужественно, никто и не спорит, но граничит с идиотизмом. Такого юмора в полиции не поймут. На твоём месте я бы порвал письмецо, а крестик отдал бы сыну – всё равно крестить скоро. Зоран, как я понимаю, был очень хорошим парнем. Когда-нибудь и твой сын будет таким…
- Накаркаешь! И без того страшно!
- А ты иди, ложись, я дам тебе таблетку, и – спать. И не будет страшно. Завтра встанешь, выпьешь кофе и пойдёшь на работу. Как обычно. Этот разговор – сугубо между нами. Считай, что слил мне всю грязь. Понятно?
Когда через пол часа Драгослав заглянул в спальню, Йокович уже крепко спал. Во сне его лицо болезненно перекосилось, отчего он стал похож на старого енота. Миятович подошёл и тихо взял приятеля за руку. Провёл пальцем по его запястью. Медленно-медленно лицо Звонимира разглаживалось, становясь прежним.
Драгослав спустился на кухню, вспорол конверт и, пробежав глазами неровные строки, поджёг бумагу. Бросил горящие остатки в пепельницу, неотрывно наблюдая за игрой пламени на изгибах листа. В четверть пятого от письма остался лишь серый пепел. Драгослав вытряхнул его в окно и потушил свет.
04.07.03
Рассказ опубликован на сайте Проза.ру. Там же вы можете прочитать другие произведения этого автора.
Горан Хаджич